Память в наследство: калужане о Великой Отечественной войне

Мы продолжаем публикацию материалов проекта «Живые истории», подготовленных воспитанниками студии журналистики и литературного творчества обнинского ЦРТДиЮ «Эврика» к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне. Вот что рассказывает Ольга Балмусова по воспоминаниям наших землячек, в судьбах которых те тяжёлые и жестокие годы оставили неизгладимый след.

 Моя бабушка работала на обувной фабрике, помогая солдатам тем, что шила сапоги и плащи. И это в 13 лет! Подумать только, эти дети были опорой взрослым и выполняли столь недетскую работу. Девчонки засыпали у станка, но настолько были закалены, что ничуть не жаловались.

В школу им, конечно, постоянно ходить не удавалось, но дети рвались туда, хотя учителей было мало, а условия — суровые. В школу со всего села сбегались дети разных возрастов и с упоением слушали учителя. Бумаги не было. Ребята писали карандашами между строк газетной бумаги. Бабушка даже в лютый мороз проходила пять километров, в худых валенках, для того, чтобы получить знания.

Дети были не избалованы, на их плечи легли взрослые проблемы. Они хотели быть полезными и нужными в нелегком взрослом труде.

***

Знакомая моей бабушки, Анастасия Андреевна Знаковец, тоже часто рассказывала о своём детстве:

«До войны мы жили с одним папой, мама умерла. Когда папа ушёл на фронт, остались с тётей. Она жила в Белоруссии в деревне Задоры Лепельского района. Через месяц после того, как папа нас привёз к ней и оставил, она наткнулась на сук и выколола глаз, у неё развилось заражение крови и она умерла. И мы тогда остались одни с братом, а брат был совсем маленький. Мы с ним пошли искать партизан, почему-то мы решили, что там наш папа. Ночевали где придется. Помню, когда была гроза, мы заночевали в стогу сена, сделали ямку и спали там. Таких детей, как мы, было много. И все искали своих родителей, даже если они знали, что те убиты, всё равно говорили нам, что тоже ищут папу с мамой или кого-нибудь из родственников.

Мне запомнился такой случай. Мы шли по деревне, и в одной хате было открыто окно. И там, видно, недавно пекли картофельные пироги. Когда мы приблизились, брат почувствовал запах этих пирогов и потерял сознание. Я зашла в эту хату, хотела попросить кусочек для брата, потому что он бы не поднялся. И я бы его не подняла – сил было мало. В хате никого не было, я отломила кусочек пирога, и мы остались ждать хозяев, чтобы не подумали, что мы воруем. Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не отпустила, сказала: «Будете мои дети…».

В сорок четвертом году деревню сожгли, нас подобрали партизаны. Из партизанского отряда на самолете отправили за линию фронта. Там мы узнали, что отец погиб…»

***

Ещё одна женщина, с которой я познакомилась совершенно случайно (она попросила меня завесить ей картошку в магазине), рассказала мне свою историю опалённого войной детства.

 «Помнится отрывками, иногда – очень ярко. Как фашисты приехали на мотоциклах… У каждого было ведро, и они тарахтели этими ведрами. А мы спрятались. У меня ещё было два маленьких братика – одному четыре, другому два годика. Мы с ними спрятались под кровать, и весь день просидели там.

Помню, как я очень удивилась, что молодой немецкий офицер, который стал жить у нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя. Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы в другой. Братик, самый маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура, он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и говорит маме, что если киндер будет плакать и не давать ему спать по ночам, то он его «пуф-пуф» — и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат закашляет или заплачет, мать хватала его с одеялом, бежала на улицу и там качала, пока он не заснет или не успокоится.

Немцы забрали у нас всё, мы голодали. На кухню нас не пускали, варили они там еду только себе – гороховый суп. Брат маленький пополз по полу на этот запах. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили кипятком на кухне, облили за то, что он попросил есть. А он был такой голодный, что подойдет к маме: «Давай сварим моего утенка…». Утенок у него был, самая любимая игрушка, он никому его в руки не давал, а тут говорит: «Сварим утенка, и все будем сытые…»

Отступая, фашисты в последний день подожгли наш дом. Мама стояла, смотрела на огонь, и у неё ни слезинки в глазах не было. А мы втроем бегали и кричали: «Домик, не гори! Домик, не гори!». Вынести из дома ничего не успели, я только схватила свой букварь. Всю войну я его берегла, спала с ним под подушкой. Потом, когда мы в сорок четвертом году пошли в первый класс, мой букварь был один на тридцать учеников.

Остался в памяти первый послевоенный концерт в школе. Как пели, как танцевали…. Я отбила ладошки, так хлопала, мне было весело, пока какой-то мальчик не вышел на сцену и не стал читать стихотворение. Он читал громко, стихотворение было длинное, но я услышала одно слово – «война».

Оглядываюсь: все сидят спокойно. А у меня страх: только война кончилась и опять война? Я это слово слышать не могла. Срываюсь и бегу домой… Прибегаю, мама что-то варит на кухне: значит никакой войны нет. Тогда я побежала назад в школу, на концерт».

О.Балмусова

Материал подготовлен по инициативе Законодательного Собрания Калужской области